РАССКАЗ О ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ ЖЕНЩИНЕ, НАШЕЙ ЗЕМЛЯЧКЕ, ЖИВУЩЕЙ В ПОДМОСКОВЬЕ, ЕЛЕНЕ КОНСТАНТИНОВНЕ АПАНАЕВОЙ (ЛУГОВСКИХ). ЕЕ ЭНЕРГИЯ, ЖИЗНЕСТОЙКОСТЬ, ДОБРОТА ПОРАЖАЮТ ВООБРАЖЕНИЕ. ЭТО ИСТИННО ШОРСКИЙ ХАРАКТЕР
В Мысках я общалась с ее давними знакомыми — М. В. Кусургашевой и Л. В. Аймакановой, но ни разу от них не слышала о Е. К. Апанаевой, хотя она часто приезжает на родину. Познакомилась я с ней в Москве у Полины Тимофеевны Кусургашевой (в 1998 году, ред.). Худенькая, невысокого роста, она поразила меня своей подвижностью, необыкновенной легкостью движений. Я с трудом могла поверить в ее почтенный возраст — 84 года. Обе долгожительницы (напомню, что Полине Тимофееевне исполнилось 92 года) родом из одной деревни Протоки (Безруково). Шорцы выговаривают это название как Перудек. Полина Тимофеевна попросила подругу показать «номера», я и не поняла сразу, о чем идет речь, а Елена Константиновна уже оказалась в спортивном костюме, который всегда с ней, и сделала стойку на голове. Затем последовало отжимание на одних руках, шпагат, «мостик». Все упражнения она делала в быстром темпе, без малейших признаков одышки, с комментариями. Ничего подобного я еще не видела, было интересно, как удается ей поддерживать такую замечательную физическую форму. Она оказалась простым, доброжелательным человеком, веселой и жизнерадостной, несмотря на все невзгоды. Елена Константиновна очень общительная, разговорчивая, обаятельная и красивая женщина. Не припомню, чтобы мне было так легко и просто с кем-то общаться, как с ней. Она заражала меня своей энергией, волей и оптимизмом. Когда я вспоминаю ее, мне делается сразу лучше на душе, хочется что-то сделать хорошее для людей и даже самой заняться физкультурой. Как жаль, что она не живет рядом с нами, наше общественное движение ожило бы при участии такой необыкновенной женщины, ее пример взбодрил бы нашу вялую молодежь. Но так сложилась ее жизнь, что она с молодости не живет на родине. Сейчас Е. К. живет в Подмосковье, куда переехала несколько лет назад из Кишинева. Я несколько раз ездила к ней в гости, виделись мы с ней и в Москве. Я старалась побольше узнать о ее жизни, но мне это не совсем удалось, так как она не любит вспоминать прошлое и с большей охотой начинает пропагандировать физкультуру. Показывая упражнения от разных болезней, Е. К. вовлекала и нас в это занятие, и мы делали все с большим удовольствием.
Оказалось, она всех знакомых шорцев старается приобщить к своей страсти — физкультуре. Она даже ездила несколько раз в Москву специально заниматься и оздоровлять дочь своих знакомых — шорцев, но, по словам Е. К., девушка не выдержала такого непривычного образа жизни. Е. К., узнав, что у сына Полины Тимофеевн, Максима, болят ноги, поехала к нему, чтобы помочь, но не застала его дома. Работники Дома культуры г. Лосинопетровска, где она живет, знают ее и приглашают выступать перед детьми. Когда я была в Москве (июль 1998 год), там проходила Всемирная юношеская олимпиада, Е. К. попросили выступить в культурной программе перед столичными детьми, но она отказалась, так как обещала мне приехать в гости, и встреча с земляками для нее важнее. Е. К. цельный, несуетный человек. Ей предлагали сниматься в рекламе, но она заявила, что реклама до того всем надоела и не хватало еще, чтобы она там мелькала и раздражала людей, получая за это деньги. Е. К. гордо утверждает, что ее пенсии в 600 рублей ей вполне хватает, хотя сама ездит за продуктами в Москву, потому что там на рынке дешевле. О ней были публикация в журнале «Физкультура и спорт», в книге Белова В. И. «Жизнь без лекарств» (Спб, 1994). После них ее приглашали в США поработать в какой-то оздоровительной школе, чтобы вдохновлять своим примером пациентов. Е. К. с наивной гордостью заявила, что не сделала ничего плохого, чтобы покидать Родину. В наше время подобное отношение к жизни встречается очень редко.
Рассказ Елены Константиновны о себе
Родилась в деревне Протока, это в 20 км от Кузнецка. Деревня вытянута была на один километр вдоль Томи и делилась на русскую и шорскую части. Папа, Апанаев Константин Ильич, 1887 года рождения, был зажиточным хозяином, а мама Алена Ивановна Улагашева была из бедной семьи из деревни Акколь. К ней сначала сватался богатый вдовец, но она отказала ему. Ей понравился папа, хотя он и не был богатым. Мама была красивая. На нее был похож брат Андрей, погибший на фронте, своими вьющимися волосами, большими серо-голубыми глазами, высоким ростом. А я на папу похожа, он не очень красивый был. У отца была большая пасека (300 дуплянок) недалеко от деревни Березовая Грива.
Дедушка жил на пасеке летом по очереди с батькой Кузьмой (он одинокий был) в маленькой избушке. Мед увозили продавать в Кузнецк. Однажды поехала я на пасеку помочь по хозяйству. Печь растопила, воду с реки принесла, чай нагрела, нарезала колбу, мамину стряпню подогрела. Вдруг слышу как дедушка кричит: «Медведь!». Я к окну, вижу — медведь обхватил обеими лапами колодку, идет на задних лапах, а передней еще и пытается вытащить соты. Я испугалась, а дед успокоил, мол, медведь сытый, нам вреда не причинит. Бабушку я не помню, а дедушка долго жил, он крепкий был, нитку в иголку вдевал без труда, жил бы еще. Обычно он в баню ходил с сыновьями, а тут пошел один, видно смерть тянула. О каменку раскаленную ноги обжег. Я во дворе была, вижу — он идет, вместо штанов он рубаху надел и руками ее придерживает, кожа на ступнях только сверху, а с подошв что-то белое стекает. Вот Полина Тимофеевна говорит, что дед скупой был. Однажды в мед попал мышонок, хвостик только торчит. Дед вытащил его и облизал мед. Меня затошнило от брезгливости, а он говорит: «Пчелы мед носят, что будет пропадать. А мама всегда бедным помогала, крадучись от деда давала им мед. Спрячет бидон в сенях у порога под сеном. Акушева Яшки отец или мачеха придут и просят у нее тайком от отца. Дед увидит из окна, как они по двору идут, спрашивает у нее, что это тяжелое они несут. А мама обманывает его, мол видать у Александра были и там взяли что-то. Александр — это младший брат отца, он с семьей жил на другой половине нашего дома.
Семья наша была большая: 5 девок и 2 парня. Братья Андрей и Шурик погибли на фронте. Самая старшая сестра Мария выходила замуж за осиновского Мигашева Максима, он шорец, но на русского был похож. Мария в колхозе работала пчеловодом, потом складом заведовала, он грамотной была, в Кузнецке училась после деревенской школы, до нее заведующим был дядя Петя, еле буквы знавший. После Марии шла сестра Дуся, по-шорски ее звали Адот, она не училась и замуж вышла на Березовую Гриву за Сергея Побызакова, он сразу в 1941 году погиб. Потом она от Малиновского, военнопленного, работавшего в колхозе, родила сына Колю, который живет в Ногинске, и к которому поближе я захотела переехать из Молдавии. Сам Малиновский был москвич, он был женат, но детей не было, он заботился о сыне, присылал одежду, а потом забрал его учиться к себе, в деревне была только начальная школа. Так мой племянник оказался в Москве. Сестра Вера умерла молодая. После нее иду я, у меня метрического свидетельства нет, год рождения точно не известен. Я считаю, что с 1914 года, в пенсионной книжке у меня записан 1916, а в Молдавии писали 1918, мол молодая еще. Самая младшая сестра Шура живет сейчас в Ленинграде. Мама моя умела заговаривать кровь, лечила бородавки у детей. Когда у соседей корова терялась, они приходили, чтобы она на картах погадала. И мама говорила им, мол, пойдете в такое-то место, ваша корова там будет. Воспитывали нас родители очень строго. При отце боялись громко разговаривать. Если приходили гости, мы на печке сидели, не вмешиваясь в их разговоры. Меня отец очень часто наказывал. Остальные дети были послушные. Однажды я торопилась идти играть на улицу, а отец решил проверить, как я выучила уроки, он грамотный был. Я, чтобы быстрее уйти, затараторила заданное на дом стихотворение:
Старый дед слезает с печки,
Ну-ка, внучка-пионер,
Почитай-ка мне газеты,
Как живется в СССР.
Захотели мужики
Разузнать декреты,
Повалились пятачки,
Эй, давай газеты.
Выпалив стихотворение, я спросила: «Тятя, пойду гулять?» А отец: «Нет, не пойдешь. Вон в угол иди». Я ничего не понимаю. Он мне: «Ты что это, как поп «аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя», у тебя ни запятых, ни пауз нет». В тот вечер я стояла в углу на коленях на соли. Когда отца рядом не было, я соль убирала в сторону. Он мне часто говорил, что лучше бы я мальчиком родилась. Я любила по деревьям лазать, а когда играла в лапту, то никто меня догнать не мог. Зимой мне очень нравилось кататься по льду реки. Отец запрещал мне делать это в сапогах, а в пимах-то плохо скользить. После школы бегу на речку, а он увидит, за ручку берет и ведет домой, приговаривая: «Не для того тебе сапоги шить отдавали, чтобы ты рвала на льду их». А я бунтовала: «Нате, ваши сапоги, босиком пойду!»
Я не была ни октябренком, ни пионеркой, ни комсомолкой. В школе сестра Полины Тимофеевны (Кусургашевой, ред.), Лена, записывала в пионеры. Я сказала: «Нет, меня отец убьет, если узнает». Крестик носила всегда, весь фронт он со мной прошел. И сейчас он на мне, только рука у Христа отбита, меня ранило и крест задело. Дом у нас большой был, на два хозяина, обшит тесом, окна большие. Во время коллективизации хотели нас из-за дома раскулачить. Председатель сельсовета Санька Апанаев наш родственник был, придерживал это дело. Наше хозяйство считалось ни богатым, ни бедным, а среднемаломощным. Отец успел пасеку продать еще до обобществления. А родители Полины Тимофеевны не успели, их пчел забрали в колхоз и моя сестра Мария была старшим пчеловодом, за что Полина Тимофеевна сердилась на нее. Отец в колхоз не пошел, у нас забрали 4 коровы. Семью Полины Тимофеевны хотели тоже раскулачить, она специально из Москвы тогда приезжала. Мне лет 13 было, и я запомнила ее в тот приезд хорошо. Удивлена была, что она была в белом холщовом платье с ажурными кружевами, вышивкой. Я считала, что это не модно и такие платья не носила. Моя тетка Софья шила нам очень хорошо. Когда я в Алма-Ате жила, приехали наши мысковские девки учиться — Мария Васильевна Кусургашева, Лиза Аймаканова. Я тут же села за машинку их деревенские платья перешивать, чтобы по-городскому выглядели. Что еще помню о детстве? На потолке, рядом с русской печью, было замазано отверстие. Мне было любопытно, что там такое. Мама не хотела говорить. Потом оказалось это был тайник с деньгами. Мы с ними играли, длинные такие деньги были. Запомнились приезды кайчы — сказочника, он откуда-то с верховья Мрасса был. Акметом звали. В нашем доме собирались все желающие. Он всю ночь рассказывал, играл на комусе. Я маленькая была, быстро засыпала, его игра меня усыпляла. О чем сказки? Богатырь хочет жениться, едет и ищет себе невесту. Взрослые с большим интересом слушали — дальше, дальше, что будет? Я за ними с удивлением наблюдала, что это они глаза таращат так. Акмета в Новосибирск вызывали, он у нас останавливался по дороге туда. Говорил, что через несколько месяцев снова заедет, в Москву поедет. Потом он рассказывал, что его снимали на кинопленку, собралось много людей. Он сказки рассказывал, а те люди то ли понимали, то ли нет, не знает он. Один шорец был, откуда-то его пригласили, чтобы переводил.
После школы я поступила в Горно-Шорский педтехникум в Мысках. Всего было 4 курса, по 30 человек на каждом, преподавали на русском языке, был урок шорского языка. Мне физкультура нравилась, я на лыжах хорошо бегала. Спортивного костюма у меня не было, а платье неудобное для бега, мешает, пока его подоткну, потом уже дальше бегу. На турнике любила заниматься. Когда никого на спортплощадке не было, я упражнялась одна. Пока не добьюсь своего, не уходила. Учитель физкультуры В.А. Сапожников попытался за мной ухаживать. Из-за него я даже в стенгазету попала, там нарисовали меня и его, и подпись была: «В.А. думает на вас жениться, что ответите?» Мой родственник Федя жил вместе с ним на квартире я его попросила передать В.А., что у меня уже есть жених. Это не совсем правда была. Мне действительно нравился Сербегешев Вениамин. Красивый, воспитанный, хороший, таких парней в Мысках больше не было. Никто мне в жизни больше не нравился так, как он. Единственный ребенок у родителей, он учился в Томске и заболел туберкулезом, был вынужден вернуться домой. Он жил не далеко от дома, где я снимала комнату. Вечером я уроки делаю, он придет, посидит, поговорит. Он виду не подавал, что сильно болен. Вскоре он умер.
В техникуме устраивали вечера, я плясать любила, однажды устроили соревнование, кто перепляшет всех. Я переплясала преподавателя-историка, не помню фамилию. Потом его врагом народа объявили, нам в киножурнале показывали. Он в Ленинграде Институт Народов Севера закончил.
Зимой на каникулах решила подработать на прииске в Ивановке. В 20-е годы многие шорцы подрабатывали на приисках, мой отец тоже ездил на сезонные заработки туда. В 30-е годы мои родственники жили там. Старшая сестра Вера была счетоводом, а муж ее бухгалтером. Троюродная сестра Оля, дочь Апийпелечегем, тоже там жила, а дядя работал в Израсе приемщиком золота. Я с еще одной женщиной пошли на лыжах по схеме, которую нам нарисовали. Добрались до Израса. Там работали одни мужчины, я рано утром готовила еду, потом дядя нес ее на работу. Поэтому ко мне начальство хорошо относилось. Работала я на промывке золота из отработанной породы, отвела себе русло и вручную промывала породу. Все еще спят, а я уже иду работать. Но так ничего и не заработала. Меня обокрали. Платили на прииске хорошо, половину продуктами, половину товарами. Начальство на 3 дня монитор остановили, чтобы все искали пропавшие вещи, но ничего не нашли.
После окончания техникума я поехала поступать в институт в Алма-Ату. У меня не было справки, что я из семьи бедняка, поэтому меня взяли лишь в физкультурный институт. Казашек там было мало, а я хорошо говорила по-русски, показала упражнения, которые изучали в техникуме и меня взяли сразу на 3 курс. Казах заполнял в документах графу «национальность». Я говорю: «Шорка». Он не может выговорить и переспрашивает: «Чертка?» Я рассердилась: «Я что похожа на черта?»
Я прерву рассказ Елены Константиновны, чтобы дополнить его воспоминаниями ее знакомых. Вернувшись в Мыски, я навестила М. В. Кусургашеву. Она рассказала, что Елена Константиновна была отчаянная, не боялась ничего, вечером поздно могла зайти к ней, и когда М.В. ее предостерегала, та загадочно отвечала, что у нее есть кое-что, чем она даст отпор обидчикам. Кажется, она имела ввиду шило. Елена Константиновна окончила курсы шоферов, что было большой редкостью среди женщин в те годы. Другая ее знакомая — Л. В. Аймаканова, с явным неодобрением рассказывала мне, что муж Е. К. (казах, работал милиционером) как-то жаловался ей, что она его не слушается, ходит на занятия спортивного кружка и даже собирается В Москву на спартакиаду, а у них ребенок.
А теперь вновь вспоминает Елена Константиновна:
Началась война, муж погиб в самом начале войны, дети умерли еще раньше. Ничто не удерживало меня в Алма-Ате и я вернулась домой. Пошла на курсы медсестер в Сталинске. Мы должны были сдавать кровь. Я 12 литров сдала, от слабости кружилась голова. После курсов я стала работать в учебной части — обучала призывников оказанию первой медпомощи. А на душе так тяжело было, не знала, куда деться, жить не хотелось. Стала проситься на фронт, думала, пусть меня тоже убьют. Так я попала в эвакогоспиталь на Белорусский фронт, начальником была Яровая, полька по национальности. Было тяжело физически, по 2-3 дня собирали раненых, не было времени поесть. Нередко оставались на второе дежурство. Я никогда с собой не считалась. Некоторые начинали охать, мы это не умеем, мы медики. Меня это возмущало — не умеешь, так учись. Бывало, на новое место госпиталь прибывает, надо было оборудовать здание, я ищу лошадь, еду на поиски песка, глины для штукатурки, наводим порядок и начинаем прием раненых. Страшно было во время налетов, нас поднимали по тревоге и мы бежали оказывать первую помощь. Я как вольнонаемная получала зарплату. Мне платили как врачу, так как у меня было высшее образование. Я обследовала раненых, проводила лечебную гимнастику, делала массаж. Вспоминать все это так тяжело. Ночью до сих пор война снится, проснусь от кошмарного сна и не могу понять, где я, потом очнусь и успокаиваю себя: все прошло, сейчас не война. Закончила войну в Берлине. Объявили, что войне конец, а мы не успевали раненых выносить. Многие взрывались, когда лезли в магазины за хорошими вещами, например, кожанками, выставленными как приманка. Как-то вела раненых в госпиталь, началась американская бомбежка, я упала на бок, меня засыпало землей, а то ухо, которое не было засыпано, контузило, с тех пор оно плохо слышит. Один из раненых обезумел от страха и побежал, его не нашли, а другой получил сильную контузию, не мог говорить, оглох.
Берлин был разрушен, жители жили в подвалах. Немцы показались обыкновенными людьми, среди них были и варвары, но больше хороших, чем плохих. Меня чуть не забрали органы за мой несдержанный язык. Нам было запрещено разговаривать с немцами, а я увидела, стоит немец и орет: «Хайль, Гитлер». А я ему: «Подавись ты своим Гитлером!». Наши же и донесли на меня. Дальше был Дрезден, там еще больше раненых было, тяжелых отправляли в тыл самолетами, работы было много, каждого надо осмотреть, заполнить бумаги. В Дрездене разрешили послать домой одну посылку. Я послала нитки, наволочки, туфли, пальто. А начальство военное вагонами вещи отправляло, сама видела как солдаты грузили.
Еще в Берлине я познакомилась с будущим мужем — Луговских Георгием. Он меня приметил, расспросил обо мне и стал приходить в госпиталь. А я во дворе проводила гимнастику с выздоравливающими ранеными. Он вырывался со службу на несколько минут, посмотрит на меня, поговорит, так вот общались. Мне он понравился — такой воспитанный, культурный. Он был офицером-связистом. Потом он в Дрезден приехал. Я содержимое его чемоданчика наизусть помню: консервы, сухари, полотенце. Первая его семья погибла во время войны — жена с детьми не выехала из Ростова, и фашисты повесили ее с дочерью как семью советского офицера. Спасся сын, он жил у родственников.
После расформирования госпиталя мы с Жорой уехали в Москву, где его часть была в резерве. Жили мы на квартире у П. Т. Кусургашевой. У нее была большая двухкомнатная квартира на Пушкинской улице. Вскоре мы съездили ко мне домой и в Мысках расписались. Муж был очень добрый, хороший человек, но ревнивый. Фронтовые мои фотографии посмотрел и заявил: «3десь все мужчины нехорошие». Я возмутилась: «Ах, нехорошие!» Взяла и порвала их. Когда он служил в Киеве, я заняла 1 место в соревновании среди женщин гарнизона по стрельбе из лука. Потом меня стали приглашать и на другие соревнования. Так он запретил мне это, мол, люди подумают, что ты ППЖ. Поэтому я общественной работой стала заниматься лишь после его смерти. Мужа направляли служить в Польшу, Калининград, Одессу, Черняховск, Свободный на Дальнем Востоке. Вышел в отставку он в Кишиневе, мы получили дом с виноградником. До этого нас постигло огромное горе — погиб во время службы в армии сын мужа, Анатолий, которого я полюбила как родного сына. Когда муж умер, я осталась одна.
Я знаю песни, пословицы молдавские, мне хорошо было там жить, но перенести то, как экстремисты убивали людей за то, что они говорят на русском языке, я не могла. Я стала свидетельницей убийства на улице юноши и девушки, говоривших по-русски. Я пыталась оказать им первую помощь, но девушка была уже мертва, а парень еще жив. Я вызвала скорую, врачи которой меня стали запугивать, чтобы я никому не рассказывала о случившемся. Я стала опасаться из-за этого случая и за свою жизнь. Участвовала я в митинге протеста против экстремистов. Они тогда стали предлагать деньги, чтобы я, одев военные награды, выступала на их митингах, я отказалась, они стали угрожать мне.
Я решила уехать из Молдавии. Но никто не хотел меняться на мою квартиру, все боялись. Мне удалось лишь обменяться на комнатку в коммунальной квартире в Подмосковье, где сейчас и живу. Родной язык я не забываю. А вот младшая сестра забыла, по-нашему не понимает, ничего ей по секрету не скажешь. Я у нее в гостях была, говорю: «Тетиг аякты чунсал пар, а то четпес чирге». А она: «Что ты говоришь?» Я отвечаю: «Ну я тогда сама сделаю». Она: «Что сделаешь?» Вот так поговорили. На Дальнем Востоке мы жили 10 лет, домой я не ездила, но язык не забыла. Дома сама с собой разговаривала, чтобы не забыть.
— Ой, палам кельды, — за маму говорю.
— Кельдимно, мама, — сама себе отвечаю.
Муж пришел и услышал, заходит и спрашивает: «А где твои гости?» Не поверил, что я одна. Гардероб открыл, ищет. Я ему объясняю, что это я сама с собой разговариваю, чтобы не разучиться говорить по-шорски. Чтобы, когда приеду на родину, мне не сказали, что я бросила свой язык, обрусилась окончательно. Жора знал несколько слов шорских. Говорил мне: «Палам, кель мага».
Старшие сестры пели по-шорски хорошо, а я нет. Одну песню немного помню:
Сындалай сында сынмачак,
Атпазан тагы мени.
Пугунок кӧргем кыстякты,
Албазам тагы мени.
Был в жизни Елены Константиновны эпизод, загадочный, удивительный, о котором она спустя более пятьдесят лет, рассказывает неохотно. Она дала расписку о молчании и боится, что если узнают, то ее разыщут. В ответ на мои уверения, что сейчас можно говорить, уже ничего не опасаясь, Е. К. кое-что рассказала. Когда она была в Берлине, люди из разведки предложили ей выполнить разведзадание. К ней приставили переводчиц, которые стали ее обучать китайскому языку, этикету. Потом ее вывезли на самолете в Пекин. Там, в советской воинской части ей присвоили звание лейтенанта. Для нее придумали легенду, что якобы она китаянка, но выросшая среди русских, что она училась на русском языке, поэтому по-китайски говорит не очень хорошо. Документы дали подлинные, умершей китаянки. Вечером она одевалась в национальное платье, ей делали в парикмахерской прическу, и она отправлялась на задание. Она должна была, по планам разведки, очаровать и выйти замуж за родственника китайского ученого, якобы изобретшего какую-то взрывчатку и затем выведать у него его тайну. Но Маты Хари из Е. К. не вышло. Она не вытерпела приставаний офицера в части, ударила его и заявила, что не будет выполнять задание, потребовала, чтобы ее отпустили в госпиталь. Попросила забрать у нее пистолет, а то она кого-нибудь пристрелит и сама себя убьет. Ей разрешили вернуться обратно в ее госпиталь. Мне трудно понять, как могли в ней так ошибиться разведчики. Е. К. смелая, сильная женщина, но она поразительно негибкая по характеру, ей трудно перестраиваться вслед за изменившимися обстоятельствами жизни, она не способна к компромиссам, нетерпима к людям с чуждыми ей ценностями. Она очень искренна и не способна лгать. А на мой вопрос, какими людьми ей показались китайцы, она ответила: «Такие же хорошие, как наши русские».
Ирина Улагашева
1998 год
